В хосписе по-разному пахнет. Можно написать и про запах корицы с кофе, про арбузы, про чай с мятой, но это будет только часть обонятельного изображения. Пахнет действительно по-разному и я уже довольно многого нанюхался.

Я знаю как пахнет лопнувший мешок колостомы, знаю, что у лимфы, оказывается тоже есть запах. В голове моей словосочетание “распад опухоли” и характерный запах навек соединены в не самый радостный союз. Как-то у меня получилось отделить информацию о запахе от автоматического чувства отвращения и страха, я их не чувствую даже при довольно серьезной угрозе.

Недавно в хосписе появился совершенно новый запах. Читал про него во всяких сказочных произведениях, слышал и в фильмах. Но почувствовать смог только здесь - в хосписе, в палате Гассана. Почувствовал, и довольно быстро привык - запах серы, каких-то горелых трав, горькие, почти вкусные, но все-таки неприятные ароматы.

Сам Гассан лежит на кровати, прикрыв глаза. “Алиса” играет суфийскую музыку - довольно мелодично, чего там говорить, на стене огромный плакат - подарок от коллег из московского цирка: изображение Гасана в тюрбане и алом халате, вокруг взрывы салютов, летающие слоны, какие-то невероятные растения, драконы, и яркая надпись: “Гассан Абдурахманов - иллюзионист, маг. Настоящие чудеса без ловкости рук и мошенничества”.
Красивый плакат. Сразу из детства что-то цирковое: запах сахарной ваты, приглушенные сукном звуки цирковой арены, предвкушение, зимнее небо над Москвой, обещание скорых каникул.

Захожу в палату, сажусь рядом и некоторое время смотрю на старика. Веки его, хоть и не дрожат, но выдают какое-то напряжение внутри. Лицо за последние несколько дней сильно осунулось, но рот закрыт, Гассан спокойно и глубоко дышит носом. Странная деталь у людей, которые уже на пороге смерти: они начинают дышать ртом. Не знаю, с чем это связано, я не врач ни разу, но признак верный - если человек в хосписе ртом дышит, он, вероятно, очень скоро уйдет.

Гассан открывает веки и смотрит на меня. Хитрые морщинки вокруг глаз, жидкая, но очень стильная и легко узнаваемая змеистая бородка.

- Здравствуйте, Гассан Абдурахманович.
- Пришел, шурави? Здравствуй.

Голос его глуховат как дубовый бочонок, пальцы оживают и начинают перебирать четки из зеленоватого камня.

- Как вы себя чувствуете, Гассан Абдурахманович?
- Я же тебе говорил, шурави, просто Гассан. Сегодня сон видел - лечу над ледяной пустыней, рядом стая воронов. Чувствую - сам в ворона превращаюсь, от этого холодно, неприятно. Особенно нос мерзнет. Такой вот сон.
- Не понравилось быть вороном?

Он не отвечает, четки только щелкают ритмично и музыка, как будто кто-то боком задел старинный рояль и он начинает страдальчески дребезжать. К этой музыке тоже привык, примерно как к запаху серы.

- С чем пришел-то?
- Вы вчера хотели погулять. Если хотите, я могу составить вам компанию. Только вот дождь начнется скоро. Ничего, если ненадолго?
- Можно погулять, - милостиво кивает старик, - а с дождем разберемся. Кресло-то захватишь?

Я рад тому, что нашлась работа. Я всегда очень неловко себя чувствую рядом с известными людьми, когда нет никакого дела. Задавать глупые, как мне кажется, вопросы или же о чем то просить - очень для меня волнительно и страшно даже, поэтому выхожу из палаты и бегу за креслом. Пока иду по коридорам, замечаю краем глаза, что дождь все-таки начался - крупные, хоть и редкие капли падают на подоконники, играют какую-то им одну ведомую музыку, чем-то на суфийскую похожую.

Гассан лежит в одноместной палате. Пробовали подселить к нему соседей, но те сразу же начинают жаловаться на невыносимый запах, странную музыку и болтливость старика под морфином. Он начинает говорить одновременно на нескольких мертвых языках, а когда переходит на русский, слова его тяжеловесны и очень навязчивы для неподготовленного человека. Одному ему, впрочем, тоже неплохо. Он становится спокоен, почти не тревожит персонал, позволяет себя кормить с ложки, менять подгузник.

Суетливыми движениями, наконец, затаскиваю кресло в палату. Гассан уже ждет, откинув одеяло, и немного спустив парализованные ноги. Я без лишних слов обуваю их в мягкие туфли с загнутыми концами и, стесняясь, говорю:

- Гассан Абду… то есть, Гассан, вы не могли бы помочь мне пересадить вас в кресло?
- А мороженое будет?
- Конечно, будет, - я улыбаюсь. Чего-чего, а мороженого полный холодильник. Почему-то очень приятно всегда, когда есть возможность его захватить.

Гассан немного приподнимается на руках, привычным и легким движением неожиданно ловких пальцев выдирает один волосок из жидкой бороды, прикрывает глаза и бормочет что-то под нос на древнеарабском.

Сухое тело старика мягко и медленно поднимается над кроватью, сам он при этом совершенно неподвижен и спокоен, продолжает вертеть в руках свои зеленые четки. Гассан описывает в воздухе небольшую дугу и медленно опускается в привезенное мною кресло. Ноги его в восточных туфлях опускаются на подножку. Старик готов к прогулке. Я укрываю его зеленоватым флисовым пледом и без труда толкаю тележку вперед, мы едем по хоспису в сторону выхода.

Проезжаем первый медицинский пост. Медсестры, увидев меня с Гассаном сразу же улыбаются, глаза загораются любопытством и веселым страхом.

- Салам, салам… - кивает им старик с легкой профессиональной улыбкой - он будто бы на арену выходит, здороваясь с публикой. Но я вижу, что Гассан всей душой стремиться поскорее на улицу, на воздух.
- Гассан, я вас оставлю на минутку, за мороженым сбегаю, - говорю я

Старик немного морщится, но разрешает мне отлучиться. Попросив медсестру немного побыть с ним, я мчусь к холодильнику.

Самое распространенное лакомство тяжелобольных людей в хосписе - это мороженое и свежая селедка. Это первое, о чем я узнал, когда пришел в хоспис. Помню это был хоспис Ростокино, встречала меня Настя - небесный, какой-то невероятный координатор. Как только слышу про мороженое, ее все время теперь вспоминаю. Мороженого у нас много поэтому. В каждом хосписе его запасы практически не ограничены.

Возвращаюсь и вижу, что старика уже взяли в оборот. Рядом с его креслом сидит медсестра, нашедшая время для беседы, и что-то быстро и тихо говорит ему, опустив глаза. Сам Гассан сидит ровно, поглаживает бороду и слушает. Со стороны может показаться, что священник с инвалидностью принимает исповедь у прихожанки. Атмосфера вполне располагает - приглушенный свет, тишина, тихий шепот грешницы. Увидев меня, Гассан, быстро кивает медсестре, что-то коротко ей говорит, выдирает один из волосков, что-то тихо шепчет на мертвом языке. Медсестра, не поднимая глаз, коротко кланяется ему и быстро уходит, я вижу слезы на глазах, в которых быстро читается жадная надежда.

Я недовольно качаю головой и берусь за кресло, чтобы вести старика дальше на прогулку. Недоволен я потому, что очень не люблю, когда нарушается одна из основных хосписных заповедей - мы не берем ничего от уходящих людей, за смерть, за заботу нельзя платить. Недоволен я еще и потому, что сам часто её нарушаю. Уходящему человеку иногда очень важно что-то подарить, что-то оставить, поделиться чем-то. Есть в этом какой-то сакральный, инстинктивный почти смысл. Слышали вы про то, что самоубийцы перед задуманным, дарят любимые вещи, раздают долги? Мне кажется, это родственные явления, каким бы кощунственным это не казалось.

Мы подходим к дверям на улицу. Хорошие у нас двери, ни в одном хосписе таких нет - для того, чтобы их открыть, надо нажать на кнопку у входа - очень удобно, когда везешь человека на прогулку, особенно на кровати. Не успеваю я доехать до кнопки, как двери сами собой, без всякого внешнего воздействия открываются - старик успел снова воспользоваться своей бородой.

- Гассан, ну зачем же. Кнопка ведь есть. Вам же больно!
- Да ладно, шурави. Ерунда все это, чушь. Я же вижу, что трудно тебе.

Дождь уже идет вовсю. Я успеваю захватить из гардероба зонт и раскрываю его над Гассаном. Воздух осенний московский свеж и приятен. На таком воздухе сразу же хочется закурить, он волнует мысли и голову, которая наполнена суфийской музыкой и запахом серы. Спешу отвезти старика сразу же за хоспис - очень не люблю я территорию у входа, на ней всегда много машин, улица московская гремит.

Мы останавливаемся около часовни. Золотой крест на ее куполе сверкает, освеженный дождем и скупым осенним солнцем, пробивающимся из-за туч. Старик недовольно ежится, хватает пальцами влажный волосок из бороды, снова что-то бормочет: на этот раз его речь гораздо более продолжительная. По периметру хосписа над нами возникает четкий прямоугольный просвет в тучах, из которого невероятным водопадом рухнуло ласковое летнее солнце. У часовни на цветочной поляне появляется расшитый персидский ковер, на котором стоят чаши с очищенными гранатами, халвой, рахат-лукумом, какие-то затейливые сосуды, мягкие подушки, а прямо в центре - невероятных размеров дымящийся кальян.

Я сворачиваю зонт и снимаю куртку, кладу ее на еще влажную, но быстросохнущую лавочку. Гассан снова бормочет что-то над своим волоском, его тело поднимается в воздух и он опускается прямо на расшитый мягкий ковер, рядом с кальяном. Я снимаю тяжелые ботинки, опускаясь на подушку.

Такие пикники у нас вошли уже в привычку. Я уже не удивляюсь внезапно наступившему жаркому лету, этим угощениями, ковру. Я даже радуюсь внезапной возможности снова ощутить летнее тепло. Короткая, но очень приятная передышка.

- Будешь? - старик протягивает мне шланг кальяна, перед этим сам глубоко затянувшись.
- Спасибо, Гассан. Но я лучше свои.
- Ээээ, - тянет старик, - убьет тебя твой табак, как я будешь. Только вот без бороды, - смеется.
- Борода-то вырастет, если не бриться, - отшучиваюсь.

Закуриваем, некоторое время сидим молча. Гассан еще раз затянулся, поддел кусок халвы и отправил в рот. Жуя, он недовольно посмотрел на золотой крест православной часовни над нами. Некоторое время он, прищурившись его рассматривал, а потом вдруг сказал:

- Вот вопрос какой: есть бог или нет?

Вопрос неожиданный, чего говорить. Обычно я просто расспрашиваю старика про цирковую жизнь, про тоску по далекой древней родине, про детей, которые приходят на представления и по-прежнему верят в чудеса. Я всегда стремился к тому, чтобы разговоры с пациентами были максимально нейтральными и приятными. На этот вопрос отвечаю честно:

- Не знаю, Гассан Абдурахманович. Я бы хотел, чтобы он был. А вы как думаете вы?

Он молчит некоторое время, жует, прикрыв глаза.

- Была у меня одна дева, - говорит он, наконец, - очень я в нее влюбился. Чего только не делал. Золото дарил, слуги, кушанья всякие, ну сам знаешь. Работали мы с ней вместе. Она акробаткой была, очень мне в ней все нравилось, особенно ноги - ладные такие, гибкие.

Перерыв на затяжку.

- А не любила меня, - продолжает Гассан, - не любила и все. И говорила - любить не заставишь, дари-не дари. И ведь права была. Я многое могу, многое умею, еще большему сейчас научился, а любить не могу заставить, да и не хочу. Я хотел, чтобы у нее все хорошо было, добра желал, шурави, редко я кому добра желаю по-настоящему. А любила она друга моего - тоже акробат, еще в Союзе это было. По всему СССР гастролировали, за рубеж выезжали, все вместе. Ну и отпустил я ее, а что еще делать? Работа, дети. И без любви проживу, не первую тысячу лет ведь на земле. Она вышла замуж за этого акробата. И вроде хорошо все у нее. Из цирка ушли они, дети пошли, квартиру получили в центре.

Гасан вдруг немного побледнел, склонился головой. Замолчал.

- Вам плохо?
- Да так что-то… Голова немного плывет, все из-за лекарств ваших.
- А вы бы не курили столько. Вредно ведь.

Старик недовольно морщится, это явно были лишние слова. Некоторое время он смотрит в сторону, жует губами, как бы думает - достоин я продолжения истории или нет. Я сам уже пожалел, что его упрекнул.

- Через двадцать лет встретил ее, - продолжает он. Кстати, где мороженое? - спрашивает вдруг.

Я спохватываюсь, достаю из пакета мороженое и прихваченную салфетку, протягиваю Гассану. Черты его лица становятся мягче, за мороженое он явно готов простить мне ошибку с курением. С удовольствием берет в руки стаканчик и откусывает большой кусок.

- Кайф, - говорит старик, - сколько я не старался, такого сделать не мог. Все что хочешь могу - щербет, халва, изюм, финики любых размеров, а вот мороженое не получается. Спасибо.

Некоторое время я наблюдаю за тем, как он ест.

- А чем же все закончилось? - не выдерживаю я.
- Ааа… Ну вот. Через двадцать лет я ее встретил. Акробат ее пить начал. Я это зелье знаю - если схватит за горло, не отпустит, никто не поможет. Спился, замерз насмерть. А у нее детей трое. Родители умерли. Работать не может, жить не может. Я к ней пришел как друг - продуктов принес, деньги предлагал. А она не взяла. “Гассан, - говорит, - хороший ты мужик. Но не люблю тебя. Знаю, что любишь, знаешь, что счастья мне хочешь, но я лучше вот так - в нищете с тремя детьми, чем с нелюбимым человеком”. Я и ушел. Цветы ей оставил, еду. А через год умерла она. Детей, жалко, сил нет. Я в цирк их водил, слонов показывал, зебр. Хорошие ребята, смышленые. Но кто-то не захотел, чтобы мы вместе были. Не надо значит. Может есть бог?
- Может и есть, Гассан.

Старик задумался, ушел в свои мысли. И я на время посмотрел. Обед скоро. Скоро назад, в палату. Не хочется, как будто мне на эту кровать ложится, под морфиновые сны, к непослушным ногам, к запаху серы.
А крест над нами сверкает, как будто звезда кремлевская, лампочка внутри. Оживило его блеск Иранское солнце, горит над нами, греет даже. Иной раз дыхание перехватит: зима ведь скоро, снег с дождем, а мы тут греемся. Одни во всей Москве, может быть даже во всем мире. У кого еще такая возможность есть?

- Ладно, шурави, - говорит старик, - подгоняй свою коляску, пошли обратно. Что-то спина устала, лечь хочу.

Гаснет жаркое солнце, гаснут угли в затейливом кальяне, расворяется в воздухе ковер со сказочными угощениями. Ничего больше нет, кроме осени, липкого дождя со снегом, скорых выходных с долгожданным сном и запаха серы - такого уже родного, близкого, любимого почти.